alla versione italiana  acebook twitter карта сайта

Итальянский центр

Итало-российский центр изучения СМИ, культуры и коммуникации

Итальянские очерки Нины Петровской

"…эта жизнь - одна из самых тяжелых драм в нашей эмиграции"
Вл. Ходасевич
("Дни", Париж, 1928, 25 февраля)

Италия. Страна, воспетая теми, кто в ней был и не был, духовная родина многих русских писателей и поэтов, источник вдохновения для художников… Казалось бы, другого отношения к ней быть не может. Однако в истории русской литературы есть персонаж, которому Италия виделась совершенно по-иному. Это - писательница Нина Ивановна Петровская (1879-1928).

Автор мемуаров о Серебряном веке, эссе, фельетонов, рецензий, сборника рассказов "Sanctus аmor" (1908), переводчица, супруга Сергея Соколова (Кречетова) - владельца издательства "Гриф" и редактора одноименного альманаха, Петровская известна в первую очередь как глубокая любовь Валерия Брюсова (их отношения длились семь лет и дали мощный толчок творчеству последнего), вдохновительница его стихотворного сборника "Stephanos" и прототип Ренаты из романа "Огненный ангел". Женщина с очень трагической судьбой, она предстает как своеобразный символ расколотости и драматичности своего времени.

Впоследствии Петровская была надолго забыта: ее творчество считали второстепенным и не заслуживающим внимания. Имя писательницы появилось на страницах литературоведческих изданий лишь в конце 1980-х - начале 90-х годов. В частности, одной из "первооткрывательниц" личности Нины Петровской стала итальянская исследовательница Эльда Гаретто. Внимание филологов привлекли, в первую очередь, аспекты частной жизни Петровской, связанной с крупными фигурами Серебряного века. Однако многие страницы ее творчества до сих пор остаются в тени и ждут своего исследователя.

Одной из таких страниц является серия итальянских очерков, опубликованных Петровской в 20-е годы в берлинской газете "Накануне" - "сменовеховском" органе эмигрантской печати. Эти очерки и являются предметом внимания автора данной статьи. Прожив в Италии в общей сложности около 9 лет и много пережив, Нина Петровская имела право говорить о ней. Ее свидетельства - ценный документ прошедшей эпохи.

Чтобы понять трагическое мироощущение, пронизывающее весь итальянский цикл Петровской, нужно вернуться ко времени ее первого путешествия по Италии, которое она совершила в 1908 году. Эта поездка стала попыткой преодолеть очередной кризис сложных отношений с В. Брюсовым. Именно тогда закладывались первые зерна странной на первый взгляд нелюбви к стране, вызывавшей всеобщее восхищение. "Италия мне мало нравится, - пишет Петровская Е.Л. Янтареву из Флоренции. - <…> "Кровь южная, - а душа северная", - помните, я говорила, - это правда. Чужой мне юг с его цветами и солнцем и олеографическим синим небом. Со всей его открыточностью и какой-то слишком доступной и продажной красотой". "Италия мне не нравится. Кажется очень чужой. <…> только для здоровых, для светлых духом" , - сообщает она В. Брюсову из той же Флоренции.

Психическая неуравновешенность писательницы, усугубленная личными переживаниями, в Италии приходит в столкновение с жизнелюбивой психологией ее жителей, которым, как кажется, неведомы внутренние терзания и борьба, и жизнь которых - постоянный праздник. Однако, разбитая физически, сломленная морально после разрыва с Брюсовым, в ноябре 1911 года Нина Петровская уезжает именно в Италию - в надежде поправить здоровье и отвлечься. Уезжает с твердым намерением никогда больше не возвращаться на родину.

"Жизнь ее была трагической с самого того дня, как она покинула Россию" , - пишет Нина Берберова в книге воспоминаний "Курсив мой". Революцию и войну Петровская, по ее собственным словам, провела безвыездно в Риме - до осени 1922 года. По свидетельствам современников, жизнь писательницы в то время складывалась отчаянно тяжело. "Она побиралась, просила милостыню, шила белье для солдат, писала сценарии для одной кинематографической актрисы, опять голодала. Пила. Порой доходила до очень глубоких степеней падения" , - писал В. Ходасевич в очерке "Конец Ренаты", посвященном Нине Петровской.

Сама Петровская признавалась в письме к М. Горькому: "За 9 лет жизни без гроша в кармане я узнала там быт и людей и такие положения, которые никому и не снились в золотые дни символизма".

Переезд осенью 1922 года в Берлин стал для Нины Петровской выходом из затянувшегося кризиса. "Жизнь в Берлине редко у кого веселая, но вся иная, лучшая, чем в Италии, - пишет она вскоре по прибытии в Германию Ольге Ресневич-Синьорелли, замечательной переводчице и хозяйке литературного салона в Риме , которая неоднократно помогала писательнице в последние годы ее пребывания в Италии. - Я только сейчас себя понемногу откапываю из-под какого-то мусора. Жила 8 лет точно в Шлиссельбурге. Верно, только на том свете мне воздадут за эти воистину погибшие годы".

Имя Петровской впервые появилось на страницах "Накануне" в ноябре 1922 г. С тех пор она регулярно публикует здесь рецензии на новые русские и итальянские книги, свои рассказы, переводы с итальянского рассказов Джиованни Верга, Антонио Бальдини, Уго Бернаскони, Гвидо Ди Верона, Паоло Буцци (Петровская прекрасно знала итальянский язык). Однако особенно примечательными в "Накануне" становятся ее очерки об Италии.

В те годы к Италии было приковано всеобщее внимание: там в 1922 году к власти приходит Муссолини. "Накануне" следит за событиями, ежедневно публикуя хронику итальянской политической жизни. Кроме того, в газете под рубрикой "Письма из Рима" регулярно появляются статьи собственных итальянских корреспондентов газеты, а также аналитические материалы, касающиеся экономических взаимоотношений России и Италии.

Итальянский цикл Нины Петровской открывается большим очерком "Рим", опубликованном в литературном приложении к "Накануне" 15 октября 1922 г.. Написанный в жанре путевых заметок, "Рим", судя по всему, отражает первые впечатления самой Петровской от итальянской столицы.

Ставя себя в один ряд с иностранцами, "еще не превратившимися в путешествующие манекены" и способными тонко чувствовать, писательница оказывается захвачена абсолютной новизной происходящего: ее, сошедшую с поезда на римском вокзале, Вечный город тут же вовлекает в водоворот сумасшедшей столичной жизни. Затертая на площади пролетками, трамваями, машинами, она испытывает чувство беспричинной радости и желание освободиться от гнета прошлого и раствориться в этом "бурливом, свистящем, смеющемся потоке".
"Прошлое, недавнее еще, живое, как кровь, запекшаяся на ране, свилось черной тучей и осталось где-то за Альпами.
Не властно оно больше над сердцем, вдруг запевшим по-весеннему.
Развернулась чужая пленительно горячая кинематографическая лента под синим небом и против воли вовлекает в свой вихрь, зима и туманы где-то там позади.
Забыть все!…"

Описывая туристов, захмелевших от беззаботности бытия, Петровская, как кажется, искренне разделяет их ощущения. "Тут бы и жить и умереть!…" - вместе с ними восклицает она и описывает лирическую атмосферу теплых римских вечеров, располагающих к нирване: "К вечеру, нагулявшись, надышавшись чужими ароматами, упившись легкохмельным итальянским вином, интернациональные гости млеют на террасах отелей под звуки вечной тоски и страстные стоны неаполитанского оркестра.
И кажется им, что все это уже в раю, в земном раю, охраняемом кудрявыми черноглазыми ангелами. <…>
Завтра, всегда, вечно будут тянуться в "bella Italia" миллионы иностранцев. Будут бродить по ледяным залам музеев, дивиться небу, синему, как раскаленная эмаль, упитываться музыкой мрамора, заглядывать в бездонность черных глаз, будут гореть, не сгорая, в ее огнях и влечься к ней издрогшим сердцем. И после, в сумерке седых утр и в черноте холодных ночей будут томиться по ней и, не зная, любить до смерти".

И все же за описанием беззаботности бытия сквозит сначала едва уловимая, а потом и явная ирония автора: она диктуется прожитым опытом и знанием того, что скрыто за этой вывеской вечного праздника. Петровская, познавшая здешние будни, уже не может относиться к нему без скептицизма:
"Но если кто-то неразумный захочет продлить праздник и скажет: "Останусь здесь надолго, навсегда!" - ему покажется, что кормят его шоколадом с утра и до вечера в беззакатный жгуче-солнечный день.
Странно и больно заколют острые углы чужой жизни, все станет как платье с чужого плеча и неудержимо потянет "домой".

Чуткую, ранимую душу чужестранки в Италии колет все: солнце, пальмы - своими острыми листьями, газеты - своими сообщениями, раскрывающими некрасивую правду чужого бытия. Это-то бытие и живописует нарочито бесстрастно Петровская в очерке "Рим":
"Горластая политика, ожесточенная борьба, словно грибы после дождя, народившихся партий…происшествия: кто-то голышом пробежался по Корсо, зашел в кафе Аранья и спросил рюмку вермута к великому соблазну дам и ужасу лакеев.
Маринетти прочел лекцию и был обсыпан апельсинными корками.
(Нет пророков в своем отечестве!).
Семь человек, утомленные жизнью, переселились добровольно в лучшие миры.
Вечная память не нашедшим ни на земле ни на небе своего бога!"

Ей, относящейся к последней категории и в конце-концов не вынесшей противоречий этого мира, претит местная мораль, допускающая измены и прикрывающая их видимым домашним благополучием:
"Итальянская женщина должна до могилы раздувать священный огонь домашнего очага. Раса с групповой душой не может допустить ни явных "падений", ни "отступлений в мир сладострастия".
Это оскорбление рода, предки перевернулись бы в гробах.
Если вы желаете "divertirsi" (от итал. развлекаться - прим. авт.) вне закона, идите в шантан, на улицу, в публичный дом. Никто и слова не скажет, когда на заре, с лицом лимонного цвета, обнимая какое-то шелковое пальто будете вы ломиться в дверь соседней лавки вместо желанного отеля.
Но "порядочная женщина", - другое дело. Кто запретит ей выйти из дому за покупками или к портнихе в целомудренный утренний час? Утром люди невинны, как дети, и никто не заглянет в чужом подъезде под опущенную дамскую вуаль.
К 12-ти она вернется к обязанностям супруги и матери.
"Он" тоже вернется к своим пенатам; и будут еще вкуснее традиционные макароны под приправой совершенного грешка".

Писательница одинаково безжалостна ко всем и вся, она - обвинительница не только итальянского общества, но и всего рода человеческого. Сопоставляя свое понятие о любви как о высоком даре и вечной боли и жертве - с общепринятым, она с презрением смотрит на большинство людей, не имеющих понятия о настоящем чувстве и подменяющих любовь примитивными суррогатами. И будто убеждая саму себя в том, что с такой моралью жить много проще, Петровская пишет:
"Любовь не загадка и не драма, не замкнутое само в себе роковое одиночество, кричащее к глухоте другой души.
Все это придумал Д`Аннунцио, разложившийся в пороках, как осклизлый червивый сыр. (Таким его считают теперь в Италии).
Любовь, - это просто разрешение простого вопроса: в молодости кипит кровь, и нужно "divertirsi", а под старость необходим семейный очаг".
Это ключевое, по Петровской, понятие в психологии итальянцев - "divertirsi"- развлечение, внушает ей глубочайшее презрение к представителям итальянской нации, и своего презрения она не скрывает.
"Романо любит пить, есть и "divertirsi". От этого слова в Италии не скрыться, не убежать.
Это девиз жизни старых и молодых, детей и параличных стариков.
Итальянцу нужен праздник, он зачах бы, если бы пришлось праздновать только 52 воскресенья в год".

Эту необходимость постоянно развлекаться Петровская считает естественной для народа, обреченного жить среди развалин "слишком великого прошлого". Более того, по ее мнению, именно жажда вечного праздника жизни объединяет "патрициев" и "плебеев" и сглаживает социальные противоречия:
" Народ и буржуазия в Италии не живут на двух полюсах, и нет между ними социальной бездны.
Те же нравы, те же основные задачи существования, земного, утробного, всегда упирающегося в тупик небытия. Разница лишь чисто внешняя, а база одна. Все с верху до низу хотят идти по линии наименьшего сопротивления. Работать как можно меньше, есть как можно лучше и переварить до дна всю порцию наслаждений, отпущенных на долю. Выпить всю чашу не расплескав ни одной капли и упокоиться возле предков в широкой родовой могиле".

Чтобы выпить эту чашу до дна, итальянцы неистощимы на выдумки. В качестве примера одного из бесчисленных праздников Петровская приводит день "безвестного героя-солдата", вокруг которого итальянские газеты подняли большой шум. Режиссерами этого действа было предложено извлечь из братской могилы останки неизвестного солдата и пригласить двенадцать матерей из далеких провинций. Они, в надежде узнать что-нибудь о пропавших без вести сыновьях, приехали в Рим и оказались невольными героинями трагифарса, устроенного с целью укрепления патриотических чувств итальянцев. Мероприятие превратилось в глумление над святым материнским чувством.
"Прах безвестного героя поставили в церкви, окружили почетным караулом, и сам король приехал на поклонение. Томили три дня истлевшие чьи-то кости. Развевались петушиные и страусовые перья, горела на солнце мишура мундиров, в гирляндах и венках утопал гроб, гремели патриотические речи.
А вечером, до поздней ночи лопались соседние траттории и кафе.
Расходились и разводились по домам довольные, счастливые, гордые праздником.
Что сделалось потом с двенадцатью матерями, - никто не знал. Да что особенного, верно уехали, куда нужно, влачить до могилы свое горе".

Вряд ли стоит считать Нину Петровскую законченным снобом и мизантропом. Обладая обостренным чувством социальной справедливости, писательница обрушивает свой гнев в первую очередь на тех, кому сытая и не обремененная проблемами жизнь достается без труда. Однако часто сюда примешивается и личное чувство - обиды на свою тяжелую судьбу, бытовую неустроенность, униженность, - чувство, которое вредит объективности: "Вспоминаются горестно годы, проведенные в Риме в какой-то неизгладимой обиде на эту вздорную крикливую жизнь, просачивающуюся в каждую щель самого уединенного жилища и грубо выбивающую человека из его интимного ритма (курс. мой - Н.А.).
Нужно уйти далеко по Тибру и затеряться в пустырях, заросших бурьяном, чтобы за спиной утонули, наконец, в сизом облаке города кафе с оркестрами; шелковые юбки, автомобили, пестрые витрины лавок.
Все это экзотически быстро растущей жирной плесенью покрыло "Страну измученную страстностью судьбы"".

Так пишет Нина Петровская во второй части очерка - "Рим II". Здесь Вечный город, исхоженный ею вдоль и поперек, город, чью подноготную писательница знала так же хорошо, как и парадную сторону, предстает во всей своей правде. Таков бедный римский квартал Трастевере, находящийся "по ту сторону" праздника жизни. Здесь, по выражению Петровской, живет множество "вышедших из употребления людей": инвалиды, забытые государством, рабочие, выгнанные за пьянство, просто нищие, позабывшие, кем они были прежде. Здесь дети голышом катаются по мостовой, женщины чешут друг другу головы прямо в подворотне, а развешанные штаны хлещут по лицу. Здесь мостовые залиты помоями, а осклизлые лестницы ведут к норам, именующимся домами.

Однако и тут исконное понятие "divertirsi" одерживает победу над, казалось бы, беспросветным существованием. "Спят на папертях, в чужих подворотнях едят моченые бобы, но уже в свой час, - извините! - остерия для них такая же мать, как для всех остальных. Здесь все полноправны со своим поллитром или литром. Но общий праздник интимнее, проще, задушевнее, чем то там за Тибром, где ни плюнуть тебе, ни выругаться ни стукнуть ладонью по столу (чисто романский, простонародный жест), подзывая гарсона. <…> Грохают ставни лавок, смолкают детские голоса, укладываются спать старые и немощные и…царствуют вино, карты, любовь".

Печальному северному сердцу Нины Петровской одинаково чужд и этот грубый праздник простонародья, и отличающийся от него лишь по форме праздник зажиточного итальянца. Однако она отдает себе отчет в том, что "не здорова, не светла духом", что ей не дано понять простые радости человеческого бытия, и потому пишет: "Но может быть, нужно, чтобы где-то "во мгле безутешной" справляли сияющий праздник, чтобы справляли его в стране, где в октябре голый Вакх пляшет по золотым склонам гор. Чтобы понять Италию до конца, чтобы знать за что ее осуждать и почему любить, недостаточно скитаться из города в город, не заглядывая в глубь страны".

Именно поэтому писательница отправляется в Castelli Romani - пригороды Рима, где осенью справляют праздник сбора винограда. Вырвавшись из пыльной, душной столицы с ее вечной суетой и страстями, она с наслаждением вдыхает чистый воздух полей, который, как кажется, лечит ее израненную душу. Здесь, среди простых крестьян, занятых благородным трудом, она будто и сама становится чище и ближе к природе, к простым проявлениям чувств. И взгляд просветляется, и видится только прекрасное:
"Тяжелые янтарные гроздья гирляндами висящие над каждым порогом, какие-то смеющиеся люди, топочущие в широких кадках, полных винограда, вереницы им же нагруженных ослов, неспешно спускающихся в деревню, дымные горы на горизонте, зеленопепельные оливковые склоны, серебристый звон печально льющийся с маленькой колоколенки высоко торчащей над деревней, шарканье грубых сапог на площади, плеск фонтана, античные абрисы женщин с медными кувшинами на голове и бледнеющее хризолитовое небо. Потом все закутается в бархатисто-мягкий мрак октябрьского вечера, и будут ярки только дымножелтые пасти остерий".

Так под влиянием итальянской природы писательница превращается из мрачного обличителя-мизантропа в светлого художника, в котором природа и естественная жизнь простого человека пробуждает прекрасные чувства. И вот она уже заглядывает вперед, в будущее, где в тяжелые беспросветные дни будет согревать ее воспоминание о теплом итальянском дне. "День прошел словно солнечный сон, - пишет Петровская. - И будет вспоминаться потом уголок сказочной беспечальной страны, точно возникшая чудом во мраке картина".

Продолжение провинциальных итальянских зарисовок находим в очерке Петровской "Италия (Из Castelli Romani в Abruzzi)". Здесь писательница полностью погружается в жизнь итальянской провинции. И чем глубже она проникает в немудреную, но истинную, природную психологию итальянского крестьянина, тем фальшивее кажутся ей люди, "выпускающие из карманов вихри разноцветных бумажек". "Романо этого ничего не нужно, - пишет Петровская. - Он талантливый и мудрый узурпатор всех сокровищ, вверенных ему прошлым". И одно из этих сокровищ - древнейшая традиция виноделия, к которой относятся как к священнодействию.

С итальянцем никогда не случится того, что произошло с французскими виноделами в год невиданного урожая: Петровская вспоминает о том, как французы, не запасясь нужным количеством бочек, плакали и выливали вино на землю… Для итальянца же - "запастись бочками, лопаться от бочек, видеть даже во сне бочки, осязать, ласкать их полные чрева, - вот единственная греза. В эти дни "бочка" милее любовницы…".

Писательница рисует яркие образы обитателей деревушки виноделов Monte Compatri. Вот крестьянка, прозванная Петровской "Диоген в юбке", рассказывающая о том, как, вернувшись из города, не потрудилась вымыть ноги перед тем как начать толочь виноград в бадье ("А дамы в паутинных платьях на террасе "Grand Hỏtel Frascati" чуть касаются розовыми губками края бокала и восхищаются: "Смотрите…это расплавленный закат…", - язвительно замечает Петровская). Вот нищий с мешком за спиной, бурый как пень, давно выцветший под солнцем: он смотрит внимательно и печально и предлагает еще теплых жаренных им самим каштанов. А вот знакомая писательницы - Наталина, похожая на корявую виноградную лозу в декабре: она весело рассказывает о том, что после сбора винограда вернется к обычному своему занятию - обмыванию покойников. Наталина говорит об этом буднично и спокойно: в царстве Вакха не страшна и смерть. Итальянец принимает ее шутя. На кладбищенских аллеях играют дети, а каменщики завтракают на свежих могилках. В траве трехлитровый бочонок вина. "Не угодно ли?" - радушно угощают они прохожих.

Однако при встрече с несправедливой и несвоевременной смертью теряется даже итальянец. Направляясь из Castelli Romani в сторону Abruzzi (область в Центральной Италии), Нина Петровская вспоминает о страшном землетрясении в этом крае, произошедшем в 1915 году. Судя по всему, писательница оказалась свидетелем этих трагических событий. Описывая их, Петровская неожиданно превращается в гневного репортера, бросающего жесткие обвинения. Она умело выбирает из запомнившегося визуального ряда шокирующие детали и несколькими штрихами воссоздает леденящую картину трагедии:
"На второй день землетрясения в 1915 году поезд шел от Рима до погибшего городка Аветтано вместо двух, - шестнадцать часов. На рельсах лежали камни, неубранные тела, стояли гроба.
Из встречных поездов призраки без бровей и ресниц (их срезало вихрем горячего песка), в одеялах и лохмотьях кричали только одно слово:
Хлеба!..
Почему-то лишь через 18 часов доложили королю о катастрофе. Были посланы разведчики на аэропланах, а еще через 8 часов прибыла помощь.
Городок Аветтано в несколько секунд провалился в тартарары, как некогда Содом и Гоморра. Romani жевали губами и злорадствовали:
- Бог знает, кого наказует!.. Абруццези народ злой и скупой.
Двенадцать тысяч мертвых лежали в Аветтано в общей гигантской могиле. По-прежнему благодатно синело небо, январское солнце играло осколками сифонов из-под сельтерской воды. Они почему-то усыпали всю дорогу.
В одном доме уцелела только лестница. Стояла, торча над пустотой, а на последней ступени, - корзина с бельем от прачки. Где теперь прачка и обладатели белья!..".

Годы спустя, побывав на месте трагедии, писательница обнаруживает на месте разрушенных домов поставленные государством "щелястые бараки": это все, на что оно оказалось способно. А тем временем, с горечью замечает Петровская, в римских зеленных лавках продают необыкновенно ядреный картофель, "розоватый, как здоровое детское тело, - самый лучший. Из Avezzano!..".

Горестные, безрадостные картины, которые рисует писательница, побывав в Абруцци, по безнадежности напоминают современную ей русскую действительность. Здесь и "плохенькая лошаденка", и "безнадежная спина возницы в совсем русском армяке", молчаливые старухи - эти "бесстрастные статуи покорности, словно вырубленные из темного дерева; иконописные лица, глубоко-запавшие в ямах суровые глаза.
С часу ночи, в июньском предрассветном сумраке маячат по дорогам их белые саваны. Маленький ослик тащит в гору чем-то навьюченный воз. Тянутся вереницей - люди и звери, - тянутся за твердым, как камень, куском абруцейского хлеба.
И будут тянуться всегда, пока снова в какой-то день шальная и злая рука не даст щелчка из подземных недр и не перетасует в секунду, как карты, горы, нивы, дома".

…На письменном столе Нины Петровской обычно помещалось множество итальянских книг, которые по ее просьбе присылала из Рима Ольга Синьорелли. Свободно ориентируясь в море итальянской литературы, Петровская тем не менее выступает в "Накануне" с ее обзором лишь один раз. В статье "Итальянская проза" она делает краткий экскурс в ее историю, одной-двумя фразами характеризует современных литераторов (выделяя Джованни Папини и Альдо Палаццески) и затем дает меткое определение современного состояния литературного процесса в Италии: "Мучительность преодолений, сознание необходимости разрыва с прошлым и неизбежное повторение старых форм в новых комбинациях, - множество намеков на школы и ни одной создавшейся, множество пестрящих имен и ни одного захватывающего грандиозностью таланта, - вот схематический силуэт новой итальянской литературы" , - пишет она.

Литературной и культурной жизни в Италии Петровская касается и очерке "Рим II". Подвергнув жесткой критике итальянский кинематограф, она называет его "тончайшим воспроизводством на экране жизни и нравов страны"; банальность, культ мещанства, сентиментальность, господствующие на экранах, вызывают ее глубочайшее презрение. Качественная новая итальянская литература, по наблюдениям писательницы, пробивается с великим трудом. Имена Папини и Грации Деледды, талантливых поэтов-футуристов Паоло Буцци, Коррадо Говони, Марио Ветуда известны лишь узкому кругу почитателей.

Благодаря Петровской читатель имел возможность заглянуть в места, где проводила время римская литературная богема. Впрочем, и к этим местам писательница питает неприязнь: в кафе "Аранья" ее угнетают "сонмы лакеев, офицерские рейтузы, иностранцы, кокотки, жирные оперные певцы, грациозные томноокие молодые люди с Корсо, у которых все тайное так явно расписано на голубоватого цвета напудренных лицах с яркими ртами. Бросится в глаза и потеряется в приглаженной толпе чья-то романтически широкополая шляпа, чьи-то тонкие согнутые плечи и резко-бледный профиль, склоненный над листком, над чашкой остывшего кофе". Упоминает Петровская и знаменитое "cafẻ Greco", которое так любил Н. Гоголь. По словам писательницы, теперь оно безнадежно опустело и заглохло. Лишь несколько бутылок русской водки и наливки, стоящие на полках, напоминают о днях, когда в память писателя здесь собирались его соотечественники…

Тем временем внимание Нины Петровской все чаще переключается с итальянской литературы на свежие итальянские газеты, в которых она с особым пристрастием читает материалы о приходе к власти фашистов. Кончается 1922 год: бойцы Муссолини в черных рубашках только набирают силу. Для освещения этой темы Петровская выбирает жанр фельетона: этот жанр как нельзя лучше соответствует не только теме, но и ее насмешливому, язвительному уму.

Однако тема фашизма не только не увлекала, но даже тяготила писательницу. "В газете меня безжалостно тычут в политику, жую в фельетонах Вашего Муссолини, ныряю с головой в "Avanti", пишу социальную хронику и чувствую себя престранно, - пишет Нина Петровская Ольге Ресневич-Синьорелли из Берлина 8 декабря 1922 года. - Но ничего - скорее забавно. Говорю лишь то, что субъективно думаю и чувствую, пока им соответствую, - пишу".

Нелюбовь к теме, неувлеченность часто чувствуются в публикациях Петровской, посвященных приходу к власти Муссолини. Однако, верная себе, писательница все же старается выкладываться максимально: в этом ей помогает искренняя ненависть к фашистам, которых она успела изучить не только по газетам, но и непосредственно в Италии. Впервые тема фашизма появляется в очерке "Рим II". Петровская сравнивает жизнь в Италии с эпохой, предшествовавшей 1905 году в России. При виде фашистов писательнице сразу вспоминается "черная сотня". Петровская воссоздает атмосферу страха, в которой вынуждены жить простые итальянцы. Народ, еще не успевший до конца осознать сущность фашизма, интуитивно сторонится людей в черных рубашках. "Мирная публика шарахается в переулки, когда банда молодцов в черных рубашках без шляп решительно и угрожающе шагает о мостовой.

Цвет их - черный. И это положительно напоминает что-то знакомое…
В них стреляют в суматохе солдаты и городовые (будто нечаянно!).
Забастовку объявили. По улицам шныряют блиндированные автомобили. Шныряют бесшумные, как ящерицы, подмигивают черными жерлами игрушечных пушечек, но никого не намечают.
Грохочут камионы, унизанные до колес солдатами. Солдаты в подъездах.
Приятные веселые лица, курят, шутят. Кажется, военный праздник, и настроение не подавленное нисколько.
Лавки осаждены, как перед Пасхой.
Нужно, значит, купить свечей и запастись водой. Вспоминается старина: улицы Москвы, потонувшие в мятельном мраке, неизвестно откуда летящие невидимые, запевающие близко мухи. Мало ли что вспоминается еще!..
Уже 3 часа, а все по-прежнему, только лавки полуприкрыты, - от фашистов…".

Неделю спустя после этой публикации произойдет знаменитый "поход на Рим", устроенный Муссолини 30 октября 1922 года в целью захвата власти: в нем участвовали 126 тысяч вооруженных человек. Тогда фашисты учинили погромы в помещениях социалистических и профсоюзных организаций на севере Италии. Устрашенный король Виктор-Эммануил III уступает Муссолини и разрешает дуче сформировать новое правительство.

Тема предательства королевской властью своего народа звучит в фельетоне Петровской "Что думает старуха, когда ей не спится" ("Накануне", 5 сентября 1923 г.). "Отправной точкой" для написания фельетона служит портрет королевы Маргариты (матери правившего тогда короля), который долгое время висел перед глазами писательницы в ее римской комнате. Нина Петровская высмеивает "престарелую мечтательницу", грезящую о новом Наполеоне в лице Муссолини и принимающую в своей резиденции главу фашистов, как дорогого гостя.

Личности Муссолини Петровская посвящает целую серию фельетонов, первый из которых - под заголовком "Муссолини-диктатор" - появляется в "Накануне" 22 ноября 1922 г. В нем автор пытается осмыслить логику появления на политической арене человека, которого еще недавно никто не принимал всерьез, и феномен народного поклонения тирану. Однако, похоже, этого не удается сделать даже ярым поборникам фашизма.

"Он словно с неба упал и сразу как триумфатор, - пишет Петровская. - Его "рявкающая" речь, громыхающая словно цепями, загипнотизировала до потери сознанья, до утраты национального стыда.
Муссолини взрывает мосты между Италией и современностью, изолирует ее внутренно, - и его речь в палате прерывается рукоплесканиями, ему рукоплещет сенат. Страна, только вчера проклинающая фашистов, как личных врагов своих, принимает лозунги "чернорубашечной революции", и собственными руками укрепляет на древке ее черное знамя".
Ощущение, что итальянская нация ослепла. Абсурдность этой ситуации усиливается перечислением кровавых конфликтов и провокаций, которые устраивают безнаказанные фашисты: они обстреливают пассажирские поезда, подстреливают случайных, мирных людей, превращают в неожиданные баталии национальные праздники, терроризируют целые города, растекаются "губительной лавой" по округам, появляются и исчезают, "как загадочная стая зловещих птиц".

Поразительную слепоту итальянцев Петровская объясняет ничем иным как вмешательством сверхъестественных сил: она называет Муссолини факиром, обладающим гипнотической силой. К счастью, этой силе подвластны не все: в финале фельетона автор приводит разговор рабочих, сдержанно говорящих о том, что час расплаты близок… Ощущая неизбежность социального взрыва, Петровская пишет: "В этих словах слышится первый удар "пришедшего часа", трубный клич от Ломбардии и Пьемонта до Калабрии и Сицилии.
И кажется перед лицом близких событий, что Муссолини сам - никто или ничто. Что он лишь воронка, через которую должно пролиться неизбежное…".

Именно с помощью Муссолини и произойдет неизбежная революция, - эту мысль Нина Петровская делает ведущей в одноименном очерке "С помощью Муссолини". "Выжигая каленым железом "коммунистическую язву", Муссолини режет себя самого по живому телу, - пишет она. - С групповой душой итальянского народа шутки плохи. У них как в сказке: - детка за бабку, бабка за дедку, а дедка за репку. - Удар вернется рикошетом и запылает, как карточный домик черный дворец".

Предчувствие неминуемого социального взрыва писательница передает и в очерке "Именины". Муссолини, отменив рабочий праздник 1 мая, 21 апреля решил отметить именины фашизма. И …просчитался. Итальянцы, влюбленные в праздники, "топтались сконфуженные". "Обвисали, как свиные уши, под проливным дождем полотнища знамен, торжественно врученных национальной милиции, уныло трепались мокрые петушиные султаны, ветер с ног сшибал и, как хохочущий дьявол, рвал мишуру. <…> Вечером толпились, словно по наряду, вино пили, в кафе сидели, в синематографах, а все-таки что-то не ладно, не ловко, жмет праздник, как новый сапог". Однако разделаться с Днем трудящихся дуче не удалось: 1-го мая семьдесят процентов рабочих не побоялись выйти на площади. "Не было ни труб, ни литавр, ни героических маршей. В сердцах запевала другая грозная музыка…".

Но пока народ "не созрел", страна продолжает погружаться во мрак. Налицо экономический кризис. Праздники приобретают горький привкус: в фельетоне Петровской "Капитон" главным героем становится…рыба, которую принято есть в сочельник: итальянцы называют ее "капитон". Увы, теперь это блюдо доступно далеко не всем: "Но горьким и злым кажется "Капитон" в этом году с ярлычком фашистской расценки, - пишет Петровская. - На него нужно смотреть и вздыхать. Заходить то сбоку, то спереди импровизированных прилавков, справляться с портмоне и, может быть отходить в тоске, глотая слюну. "Капитон" фашистский вопреки своей кроткой рыбьей природе вдруг злобно укусил". И, будто в насмешку с рождественских витрин на итальянца смотрят маргариновые бюсты Муссолини с лавровыми венками…

Касается Нина Петровская и темы политических взаимоотношений России и Италии. В фельетоне "Муссолини и terra incognita" она задается вопросом, чего хочет от России диктатор, объявивший на весь мир, что собирается рассматривать отношения с ней, "не считаясь с внутренним положением страны". Петровская приходит к выводу, что дуче, как и большинство итальянцев, не понимает русского менталитета. "Как это ни странно, но Россия для Италии по сию пору остается "terra incognita", - пишет она. - Современная, освобожденная, она - прекрасная воинственная легенда, - является как бы героическим примером для Италии возрождающейся и вызывает восторг и удивление". Сблизила две нации мировая война: итальянцы делили с русскими тяготы плена и на деле увидели, что "русские медведи" - отличные товарищи, мужественные, великодушные и выносливые. Однако их духовная жизнь в глубоких национальных и интимных истоках так и осталась для итальянцев "terra incognita". Петровская со смехом представляет себе попытку контакта дуче с новой Россией:
"Но с какого конца подойдет Муссолини к подлинной России в "черной рубашке", с погромным синодиком в кармане?
Разве, как торговец кораллами, вином, кружевами, автомобильными шинами? Скажут тогда "милости просим", после взаимно удачной сделки прямой путь в старорусский кабачок, на утро несварение желудка, - и делу конец.
Если в качестве друга и почитателя - подивятся историческому парадоксу и попросят объяснить аллегорию…
Русские революционные дети обсядут в кружок фашистского дедушку и зададут ряд любознательных вопросов.
- Зачем это вы "Avanti!" распорядились громить и жечь в первые дни диктаторства? Зачем ограбили и загадили Пролетарский Университет? Зачем фашисты избивают на улицах безоружных депутатов, принадлежащих к оппозиционным партиям? Зачем учиняют зверские расправы в обывательских домах?… Зачем издаются новые аграрные декреты, затягивающие петлю на мужицкой шее?"

Муссолини не сможет войти в Россию, не считаясь с лозунгами революции и не обнаружив свою подлинную суть, заключает Петровская. А, значит, его попытки обречены на провал. Стоит заметить, что история пошла иначе: фашистская Италия первая из европейских стран признала Советскую Россию.

Тем временем разгул фашистов в Италии приводит к тому, что эмиграция из страны принимает широкий характер: эта трагедия также нашла отражение в публикациях Нины Петровской. В очерке "Блудные сыновья" ("Накануне", 10 февраля 1924 г.) она рисует неутешительную картину: забытая богом деревушка в Абруцци, из которой ушло все мужское население. Для простого неимущего итальянца, уставшего от ежедневного добывания средств на кусок сырого хлеба, "землей обетованной" становится далекая Америка. Фашистское правительство, делающее вид, что не знает масштабов эмиграции, показная забота властей о "блудных сыновьях" в виде денежной помощи и дезинфекции скарба, беглецы-нелегалы, задыхающиеся в трюмах судов, идущих на Нью-Йорк, - все это Петровская описывает с великой горечью и негодованием.

Несомненно, ее очерки, полные искренней ненависти к фашистам, играли немалую роль в укреплении антифашистских настроений не только в эмигрантской среде, но и в России: большая часть тиража "Накануне" расходилась именно там. Наша страна, надломленная революцией и объятая гражданской войной, как и Италия, переживала трагедию эмиграции. Нина Петровская, испытавшая на себе все тяготы судьбы беженца, посвящает мытарствам сограждан, эмигрирующих в Италию, целую серию очерков: "В чистилище" ("Накануне", 27 октября 1922 г), "Маскарад" ("Накануне", 29 сентября 1923 г.), "Новая раса" ("Накануне", 27 апреля 1924 г). Перед читателем разворачивается пестрая и впечатляющая галерея персонажей: родственница княгини Юсуповой по прозвищу "Аракчеев", работающая в Римском комитете помощи русским беженцам и обращающаяся с эмигрантами, как со скотом; бывший штабной генерал, страдающий подагрой - ему предлагают копать землю в виноградниках маркиза М.; доктор, вынужденный устроится кельнером в русском кабаре; актер, подавшийся в дворники и готовящий по вечерам на таганке макароны, - все это представители новой, "беженской" расы, бредящей нажитым в России, но безвозвратно потерянным добром и прошлой сытой жизнью. Венец их "хождений по мукам" в Риме - бывшая мастерская Кановы, превращенная в столовую для беженцев: "место скорби и воздыханий, разбитый корабль с грузом погибших надежд. <…> это чистилище русской никчемной души, вырванной с корнем из родной почвы".

Петровская - жесткая реалистка. Именно поэтому в большинстве ее очерков и рассказов нет "хэппи-энда" - в них жизнь показана в своей голой и беспощадной правде. "…и в доброте, и в злобе, и в правде, и во лжи - всегда, во всем хотела она доходить до конца, до предела, до полноты, и от других требовала того же. "Все или ничего" могло быть ее девизом…" , - писал Вл. Ходасевич о характере Нины Петровской. Таковы были и ее рассказы, опубликованные в "Накануне". В них, по справедливому замечанию итальянской исследовательницы Россаны Платоне, писательница дает выход ностальгии, сдерживаемой в журналистских произведениях. Здесь Италия становится фоном человеческой трагедии. Герой рассказа "Прах земной" 28-летний Евгений Загорский умирает от чахотки в опустевшем санатории в Лигурии. Роскошная природа и жизнерадостность итальянцев усугубляют трагедию медленного угасания человека. В лицо Загорскому "хохочут пьяные золотые мимозы", его "колют словно жестью веера пальм".
"Вселенная закупорила Евгения Загорского в четырех стенах, а за окном дышало, смеялось, издевалось молочной бирюзой Средиземное море. Утром, когда он менял мокрую от пота рубашку, выезжали рыбаки, маяча жемчужными парусами. Потом тонули в дали серебристой стаей крохотных чаек. Под вечер всей флотилией, золотой, опьяненной прохладой веселой - возвращались домой.
Лодки качались на тихих волнах, как неспешные беременные бабы. Солнце раскаленным шаром падало в расплавленный аметист. Наступал благодатный Лигурийский вечер, овеянный мимозами, опьяненный дыханьем флёр-д'оранжа".

Героиня рассказа "Трамонтана" юная эмигрантка Любочка никак не может свыкнуться с убогой и бессмысленной жизнью на чужбине. Швейная работа по ночам, холодные сальные макароны в кастрюле, по краю которой бегают тараканы, вечно пьяный сосед - художник Волин, случайно ставший Любочкиным любовником, - вот и вся ее действительность, весь ее замкнутый круг. Беспросветность картины довершает трамонтана - безжалостный ледяной ветер, будто тисками сдавливающий Любочкину голову. Трамонтана "высвистывает" всю душу насквозь, хохочет, пробираясь под кофточку на рыбьем меху, обшаривает тело "ледяными пальцами". Тибр кажется желтым, вспухшим, бешеным удавом. Жить дальше становится невыносимо - "когда дни ничем не украшены, когда душа и тело до нитки обобраны".

Герои Петровской (см. также сборник ее рассказов "Sanctus amor", М., "Гриф", 1908) всегда находятся в кризисе, у края жизни. По этому краю постоянно ходила и сама Петровская. Через героев - своих двойников - она отражает собственное трагическое и безысходное мироощущение. Слова Евгения Загорского: "остался ты, один ты, атом злых крутящихся миров, да новое понятие, которое должен принять покорно разлагающийся мозг, - имя ему - Страданье" - есть слова Петровской, под которыми она расписалась собственной жизнью.
И Евгений Загорский, и Любочка сводят счеты с жизнью, приняв смертельную дозу морфия.

Смерть как избавление от невыносимого трагизма бытия в конце-концов выберет и Нина Петровская: 23 февраля 1928 года она отравится газом в общежитии Армии Спасения в Париже…

Петровская публиковалась в "Накануне" с октября 1922 г. вплоть до закрытия газеты в июне 1924 г. Из ее переписки тех лет видно, какую эволюцию претерпел образ Италии в душе писательницы за время, проведенное в Берлине: от яростного неприятия в начале она приходит к осознанию того, что в Италии она была, возможно, счастливее, чем где бы то ни было.

18 мая 1924 года, из Берлина, Нина Петровская пишет Ольге Ресневич-Синьорелли: "Я определенно хочу донести мои кости в Италию, и если умереть, то там, на второй моей родине. Желание по нашим временам не простое.
Тоскую: по оливам, по морю, по небу, по красному вину и S. Pietro. E' una vera nostalgia!"
Однако писательнице не суждено было умереть в желанной стране. Не дано было осуществить и многие планы, связанные с Италией: выпустить антологию современной итальянской литературы, задуманную вместе с Алексеем Толстым и Ольгой Синьорелли , написать книгу об Италии - "бытовую, очень парадоксальную" , "в своем роде "Мои университеты"". Однако Нина Петровская оставила нам в наследство свою "итальянскую повесть", страницы которой разбросаны по старым, пожелтевшим номерам газеты "Накануне". Эти страницы - не только ценное свидетельство жизни страны и эпохи, но и повесть мятежной души, не нашедшей покоя на самой обетованной из земель...

Наталья АЛЯКРИНСКАЯ
Опубликовано: Алякринская Н.Р. Италия Нины Петровской // Россия и Италия. Русская эмиграция в Италии в ХХ веке. М.: Наука, 2003. - Вып. 5. С. 133-149